Лешка изо всех сил поддерживал умирающую беседу. Он хотел, чтобы всем было весело. Машка ему всегда нравилась, честно говоря, если б не Наташа… Она такая тонкая натура, такая воспитанная, что даже строгая Лешина мама, увидев ее, смягчилась: «Неплохая девочка, кажется. Тебе давно пора». В двадцать семь действительно «пора» было давно, но до встречи с Наташей маму не воодушевляла ни одна претендентка на единственного, позднего, вымоленного сыночка – та вульгарна, другая зла, третья с ребенком, а четвертая не подошла по национальному признаку. Двадцатидвухлетняя, совершенно русская скромница Наташа устроила маму в полной мере, и вот уже восемь лет их браку, и мамы два года как нет, а Леша не разочаровался в семейной жизни. Детей только не получилось, ну и не надо, здоровье у жены хрупкое, слабенькая она.

Он с удовольствием поглядывал на крепкую Машину задницу – такая деваха и четверых родит, не переломится. Прямо рука тянется шлепнуть, ущипнуть за белый нежный бочок, выступающий над низкими штанишками. Эх, Маша-Машенька, не ценит тебя твой Тимочка, вечно с кислой рожей ходит, вроде как стесняется даже. Пожил бы с небесным созданием: как слон в посудной лавке, лишний раз не повернись – оценил бы свою бабу. Леше никогда не хватило бы духу закрутить с чужой женой, но помечтать-то можно? Треть жизни нося строгий костюм менеджера, Леша в мыслях был дерзок. С тех пор как умерла мама, он стал свободнее тратить деньги – она-то не то чтобы проверяла, но при очередном бестолковом расходе неодобрительно поджимала сухие голубоватые губы. Сердечница она была и чуть что – начинала задыхаться, грузно лезла на стул, высовывалась в форточку и жадно хватала ртом воздух. Леша страшно боялся довести ее до сердечного приступа какой-нибудь глупостью и жене наказал не спорить. Это ж можно маму родную убить ненароком, и как потом жить с такой виной на душе? До сих пор он благодарен за последний подарок – тихую ее смерть во сне, в которой не виноват никто, кроме плохих сосудов. Ну и в последние годы он расслабился, стал захаживать в дорогие кабаки, флиртовать на работе с секретаршами и засматриваться на Машку-Колбаску робко, но плотоядно. Уж он бы на месте Тимохи глаза не отводил и такой красоты не смущался.

Тимофей на самом деле ничего не стеснялся, он вообще почти не думал, потому что бесполезное это дело – под непрерывное Машкино трещание, под Лешкино похотливое сопение (интересно, он думает, я такой же слепой, как и его жена?), под душистое Ташино молчание. Благоуханная – вспомнилось дурацкое старинное слово. Не парфюмом, но ветром и тихим русым теплом она пахла, но нельзя даже взглядом показать, что он об этом знает. Не думал, глубоко дышал, смотрел на молодые свежие листья, позволял солнцу гладить себя по щеке тонкими теплыми руками, Ташиными руками… А здорово, что вовремя ушел из конторы и можно теперь не ходить в костюме, как этот сыч Лешка. С тех пор как завел небольшое дело – фирму, продающую типовые садовые домики, – стал носить попросту рубашки и джинсы. Босс из него никудышный, в команде пять человек, особо выделываться не перед кем. И партнерам не нужно пыль в глаза пускать, они его и без того знают и уважают. Машка пытается иной раз в купечество удариться, но в этом городе да на их деньги все равно не развернешься.

Паузы в разговоре становились все длиннее, угрожая перейти в тягостное молчание, и только Маша успела еще раз спросить «так куда идем, тормознутые вы мои?», как из-за поворота показалось довольно странное транспортное средство. Машинка не машинка, а вроде мотороллера с кузовом – какая-то тарахтелка, одним словом, впереди водитель, а сзади крошечная полукруглая кабинка с двумя сиденьями друг против друга, вся расписанная черным по желтому «БАР БОУЛИНГ БИЛЬЯРД». Тарахтелка лихо затормозила, и шофер жизнерадостно завопил: «Новое кафе в центре города! Бар, боулинг, бильярд нидорага! Караоке! Двенадцать сортов пива, для дам скидки, каждая третья кружка бесссплатно! Стейк, суши, салат-бар!» Присмотрелся к Наташе и отчего-то добавил «вегетарианская кухня имеется». Неизвестно, какие блага он бы еще предложил, но тут Маша запрыгала, будто сбросив десяток лет (и десять килограммов):

– Бар, боулинг, бильярд! Пошли, а? Поколбасимся!

– Ты уверена, Мань? Где это вообще, шеф?

– Недалеко, я отвезу! Бесплатно!

– А дорого там? – В Колбасе проснулась недоверчивость.

– Ни боже мой, мадам, плюс небывалые скидки в честь открытия!

– Ладно, а мы в твоего «муравья» влезем? Он не квакнет по дороге?

– Да я шестерых возил! Мужчины дамочек на коленки посадили, домчал в лучшем виде.

– Леш, Наташ, вы как?

– Я всегда – за.

– Не возражаю. Только на коленки не сяду.

– Вечно ты, Наташка, строжишься. Я вот к родному мужу с удовольствием на ручки пойду. Ладно, полезли. Сначала вы, мужики, усаживайтесь, а потом мы, а то задавите нас, изячных.

Они довольно легко поместились в желтой кабинке, которая изнутри оказалась больше, чем можно было предположить. Шеф с необыкновенно довольным лицом захлопнул дверцы с тонированными стеклами («для интиму») и рванул с места. Пассажиров порядком потряхивало, запах теплого пластика не радовал, но Колбаса была так счастлива, что никто не рискнул ворчать. После десяти минут быстрой езды тарахтелка остановилась. Через некоторое время, поняв, что никто их вызволять не собирается, компания стала выбираться наружу – сначала девочки, потом мальчики…

Да, водителя за рулем не было, и никакого кафе поблизости не наблюдалось. Только та самая свалка и покосившиеся ворота. Разве что забор из редкозубого штакетника вместо кроватных спинок.

– Ну ни фига себе, кидалово!

– Тим, а ты сможешь нас обратно на этой штуке отвезти?

– Запросто. – Но мопед отказался заводиться, бензина в баке не осталось ни капли.

– Я пойду сторожа поищу, разберусь. Леш, побудь с девчонками.

– Эй, мы без вас тут не останемся, мы с вами!

– Хорошо, девочки, пошли вместе.

3. Стэлла и Мальчик

– Поверь мне, мааальчик, – девушка растягивала слова, явно наслаждаясь звуками своего голоса, – жизнь – сложная штука, и все на самом деле не так, как кажется. Я слишком крутая для тебя, мальчик, слишком опытная, и я дорого стою. Я тебя использую и брошу.

Она с удовольствием повторяла фразы шикарных женщин, слышанные в сотне фильмов, прочитанные в десятке книг. Стоило дожить до двадцати шести лет хотя бы ради того, чтобы восторженные молокососы начали смотреть снизу вверх, открыв рот.

– Я столько пережила, сколько тебе и в самом эротическом сне не приснится, а ты все: «Любовь, любовь». Не смеши меня, блин. – Она нарочито понижала тембр, стараясь произносить слова сексуально и значительно. Получалось здорово, только словечко «блин» не вписалось – случайно вырвалось.

Костик молча шел рядом и почти не слушал. «Дурочка ты моя, дурочка. Обидели тебя крепко, вот и огрызаешься. Я-то знаю, как тебя Мошквин кинул, как ты за ним почти год бегала. Ну отыграйся на мне, отыграйся, я тебя всякую возьму».

Он вспоминал подробности тех двух раз, когда она позволила к себе прикоснуться. Дала – это у нее называется «дала». Один раз спьяну, на даче того самого Михаила Мошквина, куда Костик попал вместе с компанией дипломников. Его, второкурсника, почему-то прихватили обмывать защиту мошквинского младшего брата. Хозяин дачи – тридцатилетний, красивый, успешный – немного посидел с молодняком и уехал, а Стэлла, одна из бывших подружек, метнувшаяся было за ним, вернулась со двора обратно, и по растерянному личику стало понятно – не взяли. Она быстро и безобразно напилась, и Костику впервые обломился кусок счастья – нежное, вздрагивающее, безвольное поначалу тело, слезы, невнятный шепот, красные ногти, царапающие спину, и еще много всякого, о чем он потом полгода вспоминал. В следующий раз ему достался Новый год – праздник, который Стэлла мечтала провести совсем с другим человеком… Он тогда так и не заснул, смотрел на нее спящую и думал только: «моя, моя, моя». Но после она опять пропала, сначала просто отказывалась встречаться, пару раз даже послала, а потом вообще не снимала трубку, когда определялся его номер. И вот сейчас, уже весной, она наконец ответила на звонок и согласилась прогуляться.